форум Группы поддержки заключенных при Храме "Живоносный Источник"

Николай Блохин

СТОЯНИЕ

Он узнал ее сразу, хотя с последней встречи прошло почти двадцать пять лет. Она совсем не изменилась и не постарела. Да и некуда вроде стареть, она и тогда была старая, но дряхлости, усталости, что чувствовалось в окружающих ее старушках, в ней и в помине не было. «Из храма Божьего только...» – сказала она тогда, при первой встрече. Потом, когда та встреча миновала, недоумевал: «Из какого храма Божия? Нет в этих местах никакого действующего храма, лес, вот, могучий, беспредельный есть (здесь войдешь, в Архангельске выйдешь), а храм только в тридцати верстах отсюда, и никакие автобусы туда не ходят...»

Сейчас храм, который рядом, – был, надвратный храм восходящего из руин Николо-Тихоновского монастыря. В нем и стоял он среди четырех монахов и четырех старушек. И она стояла. Росточком она была даже и не «метр с кепкой», а чуть пониже, худоба ее казалась дистрофичной и вообще – щелкни и – нет ее (как и показалось ему тогда при первой встрече), но тут же эта мысль дурная насчет «и – нет ее» упразднялась, когда виделось ее лицо. Еще тогда, при первой встрече, он поражен был ее взглядом и отступил, сейчас же на ее лице не было вообще того, что можно было бы обозвать «взглядом». Ее глаза были будто бы соединены с глазами Тихона Лухского на иконостасе некоей невидимой неразрываемой нитью, и он, Тихон, охранитель и покровитель этих мест, говорил ей что-то ласковое, успокаивающее и будто даже по голове ее гладил. Что мы делаем, когда нас по голове гладят и говорят нечто ласковое? Мы млеем, закатываем глаза и... ва-а-а-ще, то, что называется на жаргонном нерусском языке мы – «балдеем». Но ее лицо «балдения» никакого не выражало, от каждого поглаживания, от каждого ласкового слова покровителя земли этой, ее и без того сосредоточенное лицо сосредотачивалось еще больше, она будто задание новое на жизнь свою принимала при каждом поглаживании. А когда тебе задание дают, не млеть надо, а сосредотачиваться. А ведь жизнь-то, вроде, того и гляди оборвется. Но она – не думала об этом... Вообще на ее лицо глядючи, слово «думала» не подходило. Здесь было что-то другое; возможно то, что всегда подразумевается под словом «думать», было ей вовсе неведомо, да и не нужно. Ее лицо, как ему сейчас казалось, выражало то, что на порядок выше понятия «думать», зачем о чем-то думать, если ладонь Тихона Лухского на твоей голове. Однако ладонь эта!.. Ни на чьей голове из всех остальных стоящих ее не было...

Служба была долгая, тяжкая и (как ему временами казалось) – нудная. В ней были места, когда все (и монахи тоже), как по команде присаживались на скамеечки – ногам отдохнуть дать. И это были явно разрешаемые места (иначе бы монахи не садились), но она не села ни разу. Как стояла свечкой, так и сейчас стоит. И сама она свечкой казалась, а вместо головы ее, в острый платочек обрамленной, будто пламя души ее горящей – к Небу тянется...

Сам он третий раз здесь, хотя вообще-то три тыщи триста тридцать три раза ходил сюда на работу в МТС, влезшую в разоренный монастырь и собиравшуюся разорить его до конца. Однако по-другому, вот, время пошло, по другому вышло, вышвырнулась никому не нужная МТС и вновь поднимается монастырь, который, оказывается, нужен всем. Сам о нужности его, монастыря, задумался совсем недавно, когда только-только шестой десяток разменивать начал, тоска вдруг тогда взяла такая, что хоть в петлю, да и не только от жизни этой проклятущей, где зарплату не платят, а вообще... внутри чего-то оборвалось, черный тоннель увиделся вместо жизненного пути, да еще и бездной обрывающийся. Ничего в жизни оказалось не нужным, даже зарплата, которую все равно не дадут. И сам ты никому не нужен. Забрел сюда, на бывшую свою МТС, поднялся в надвратный храм и... – прошла тоска, как только он вошел вот сюда, где сейчас стоит. А понял это тогда только, когда вышел на улицу и закурил. Захотелось обратно бежать...

И сейчас четко осознавал он, что не зря он осел в этих местах двадцать пять лет назад не по своей воле. Та воля, по которой он оказался здесь, знала, что делала. После отсидки по квартирной хулиганке определено ему было место прописки и жительства вот сюда, про Москву велено было забыть, что он к тому времени давно уже и сделал. Освобождалось с ним еще двое и тех тоже определили сюда, у тех корешей местных навалом, и решили освобождение свое да и ознакомление свое с местностью, что теперь родной становилась, крупно справить на лесной полянке с шашлыками. Справа совершенно изумительный вид на реку Лух, которая тут делает резкий излом, а в середочке излома омут страшной глубины, откуда сам он тогда налима выудил, к изумлению местных ребят, ибо оказалось, рыбой река Лух богата не очень, а уж про налима-то и вовсе тут забыли. Взяли топоры, и пошли березок нарубить для шашлыка. И когда уже взмахнуто было топором перед облюбованной березкой, между березкой и топором возникла она. Будто из воздуха отскульптурилась. Это и была первая встреча. Короткоростая, прямостоящая, худющая, старая с приковывающим к себе взглядом, стояла она, невесть откуда возникшая, и первые ее слова были такими:

– Не надо рубить березку, деточки, чтоб такой вырасти, ей годочков двадцать надобно. Вот сухостой кругом, ломайте, хворосту полно...

Братва с топорами оторопела, пристыла и на несколько секунд растерялась. Сам он первый и опомнился, очнулся. Стакан уже принял, как и все остальные, и был добродушно усмешлив.

– Слышь, мать, не утомляй... – сказал он, – ты, это, отойди, мать, не утомляй, этих березок тут... на всех хватит...

– Нет, – резко ответила она, – лес рубить не дам, – сухостой ломайте, хворост подбирайте, а лес не трожьте, не дам!

Последнее «не дам», исходя из ситуации, должно было бы звучать комично, но комичности не было в этом голосе, произнесшем «не дам!»

– Да кто ты такая вообще и откуда? – уже сердито произнес он тогда.
– Из храма Божьего только. С литургии. И сразу, вот, сюда, будто чуяла... нападают на мой лес.
– Твой лес?
– А то чей же? Да и ваш, да вас еще не проняло пока... эх, дал бы Господь, – старуха истово перекрестилась, – да далеко еще... в руках топор, в мозгах топор, а больше и ничего, ну да Господь даст...

– Слушай, хватит, – зло перебил он, – канай отсюдова, а то сейчас щелкну и – в омуте, надоела...
– Ну, щелкай щелкун! Гляди, как бы тебе потом не щелкнулось.
– Да ты вообще, чего?! Тебя, что, лесничий уполномочил? Да мы с ним вчера водку пили...
– Господь меня уполномочил, – тихо сказала она, – водку вы пейте с кем угодно, но именем Господа лес рубить не дам.

И только тут он внимательно глянул ей в глаза. И даже протрезвел. И остальная братва с топорами тоже. У каждого из них был свой определенный жизненный опыт, и опыт этот говорил, что когда человек идет чего-то защищать, то он обязательно должен чувствовать за собой силу поддерживающую, или надеяться только на себя. На себя против пятерых с топорами (и омут рядом) эта бабка непонятная явно не надеялась, ясно было также, что никаких действенных в этом мире сил за ней не стоит. А действенные силы, исходя из жизненного опыта, когда в руках топор, в мозгах костер, это – лесничий, администрация, милиция, крутые мальчики, мэрия, пэрия, сэрия и т. д. Ничего этого, ясное дело, за ней не было. Но был Тот, Кого она пронзающим своим голосом назвала. Слово это они слышали не раз, слово звучало походя, походя его и воспринимали. Но сейчас, перед этой худющей, короткоростой старухой, которая насмерть встала перед их топорами за эту березку, что-то эдакое кольнуло в их сознание... Ну, а вдруг и вправду Он реально есть?! И вот ее уполномочил? С такими уполномоченными лучше не связываться...

Так-таки и обошлись сухостоем и хворостом. А она, как только сказано было, вымучено братвой с топорами, почти хором сказано:

– Ну, ладно, не тронем, – тут же развернулась и ушла в лес. И ни у кого из братвы с топорами и мыслей не возникло нарушить слово. И шашлык славный получился. Лесничий местный так же был приглашен, и рассказанное комментировал так, задумчиво почесывая подбородок:

– Да, страшная баба. Я тут людям одним большим лес обещал, ох крутые ребятки... на трех ягуарах приехали и «Додж» тридцатитонник, чтоб спиленное увезти, и – встречает их она на делянке, а у них у каждого по «узи», они таких уж уложили... оказалось, не таких... Я за деревом спрятался, ничего не слышу, вижу, стоит она насупротив них, говорит чего-то и крестит их... м-да... так бошками своими покачали крутые мальчики, по ягуарам расселись и – уехали. Вместе с «Доджем». И ягуары, знать, супротив нее пожиже будут. Да и то, ребятки... Да наливай!.. Это ведь... стояние такое за лес наш, да и вообще за все, да как же без него-то?.. Да и то!.. Кто в стоянии-то?! Бабка эта! А мы?!.. Наливай!!..

...Служба кончалась. И сейчас ему казалось, что к ней, к платку ее островерхому, который ему казался на свечку похожим, будто свечение лучом идет.

У двери остановил ее:
– Не узнаешь меня, матушка?
– Ой, нет, милок... чего-нибудь с лесом было? Да вас разве всех упомнишь, – и тут он впервые увидел, как она улыбается, и теперь он точно знал, что не пустые были ее слова, когда она говорила, Чья она уполномоченная.

– Слушай, Матушка, а двадцать пять лет назад ты как же в храм ходила и откуда?
– Да как же, как же еще-то, ногами своими. Коли до храма дойти не можем, так и ноги ни к чему.
И улыбнулась еще шире уполномоченная стоятельница за русский лес.