Отправлено: 03.09.08 18:33. Заголовок: Православная писательница Нина Александровна Павлова

Нина Александровна Павлова – член Союза писателей России, получила широкую известность как автор увидевшей свет в 2002 году книги «Пасха Красная» о трех Оптинских новомучениках. Поэтому мы начнём представлять её творчество с рассказа об иноке Трофиме, опубликованного в журнале „Божий мир“ в 2001 году.

Первопроходец

На Пасху 1993 года в Оптиной пустыни были злодейски убиты иеромонах Василий, иноки Трофим и Ферапонт. Они приняли смерть за Христа на послушании: отец Василий шел исповедовать в скит, а звонари Трофим и Ферапонт славили Господа в пасхальном благовесте, как вдруг звон оборвался, и кровь залила звонницу.

Когда пришла телеграмма о смерти сына, мать Трофима Нина Андреевна Татарникова лежала после инсульта. Трофим был общим любимцем и старшим из ее пятерых детей. Саша, младший братик, в голос кричал, – рассказывала она, – а Лена, сестренка, заболела и слегла. Не до своих болячек тут».

Врачи запретили везти больную самолетом. И поехали сыновья с матерью из Сибири поездом, да к погребению так и не поспели. Поплакали они на могилке, сказав по-сибирски: «Уработался Трофим. Уж больно тяжко он с малолетства трудился. Вот и лег отдыхать». Сыновьям надо было на работу, и мать сказала: «Возвращайтесь домой. А я останусь. Хочу побыть с Трофимом». А на могилке сказала Трофиму: «Ох, и трудно тебе досталось сыночек! Ты у нас первопроходец – дорожку проторил, а я по твоей дорожке пойду».

Слово «первопроходец» в Сибири бытовое и означает вот что: в пургу наметет снега по грудь, а первопроходец утопчет дорожку, и за ним идут остальные. Точно также идут на болота за клюквой – первыми сходят первопроходцы, а вернувшись, доложат, что гать на болотах они починили – идти безопасно, а клюквы – хоть лопатой греби. Тут вся деревня придет в движенье: «Первопроходцы прошли, и нам пора».

В церковь Нина до этого не ходила, но теперь пошла за сыном по-сибирски, как идут за первопроходцем, то есть ступая след в след. Когда ей передали четки отца Трофима, мать Нина спросила: «Что Трофим с ними делал?» – «Проходил Иисусову молитву». С тех пор она четки из рук не выпускала.
В храме Нина стояла, как свечка, не пропуская ни одной службы. А узнав, что сын работал по послушанию на хозяйственном дворе, она, скрыв болезнь, пришла туда: «Сыночек не может, так я помогу». – «Мать Нина, – спросили ее, – какое послушание тебе дать?» – «А я всякую работу люблю. Хлеб пекла, телят пасла, за коровками ходила, а за курами нет». Почему-то решили, что ей интересны куры, и поставили мать на курятник.

У матери были те же огромные голубые глаза и та же ласковая улыбка. «Я как на свадьбе тогда была. Все плачут, меня утешают, а мне чудится – свадьба идет. Народу много, цветов много. А я, улыбаясь всем, как на свадьбе, и не понимаю совсем ничего».

Сразу после погребения в Оптину пустынь приехала женщина, потерявшая сына, который был шофером. На узкой дороге, где не разминуться, навстречу ему вылетел автобус с детьми. Кто-то должен был погибнуть – он или дети. Шофер спас детей, положив свою жизнь «за други своя». Мать хранила для свадьбы сына три нарядных расшитых рушника-полотенца, чтобы сделать свадебную перевязь друзьям жениха. А когда вскоре услышала об убийстве трех Оптинских братьев, то пало ей на сердце, что три свадебных полотенца предназначены им. Приехав в Оптину пустынь к могилам новомучеников, сделала она свадебные перевязи на их крестах, будто кресты – друзья жениха. Долго стояли кресты в этих свадебных перевязях, рождая воспоминание о брачном пире.

Мать Нина хотела остаться в Оптиной навсегда, но после сорокового дня ее благословили: «Иди, мать, в мир и приведи детей своих к вере». В дорогу ей надавали столько сумок с подарками, что лишь выгрузившись с ними на вокзале, мать спохватилась: она забыла в машине рюкзак с молитвословом Трофима. Уж как она расстроилась из-за молитвослова, взывая: «Трофим, сынок, я рюкзак забыла!».

А у машины вдруг заглох мотор. Стали искать, кто бы дотащил нас на буксире до Оптиной. Полез шофер за буксировочным тросом и увидел рюкзак. «Да это Трофим остановил, – подумал он. – Скорей на вокзал!» Машина тут же завелась, и успели до отхода поезда отдать рюкзак маме».

Приехала в Братск: «Вернулась я домой, а в храм не иду. Сижу дома и плачу». В Оптиной я почему-то этого не чувствовала, а тут сомлела от горя и исхожу в слезах. Вдруг стук в дверь. Входит батюшка отец Андрей и говорит от порога: «Мать, ты что в храм не идешь? Там Трофим тебя ждет не дождется». Зашла в храм и обомлела от радости: Тут Трофимушка, чувствую, тут. «Батюшка, – говорю я отцу Андрею, – я ведь теперь из храма не уйду».

Дали мне келью и послушание – храм убирать. Храм у нас в Братске огромный, а я одна. Все меня жалеют и помочь предлагают, а я отказываюсь: «Да разве я одна убираюсь? Мне Трофим помогает». Я воды приготовлю, возьму швабру и говорю: «Сынок, пойдем убирать». И не убираюсь, а летаю по храму.

«Лена, а ты как к вере пришла?» – спросили младшую сестру Трофима. А она заплакала: «Через боль пришла».

Трофим вынянчил малышку на своих руках. Сестренка так благоговела перед старшим братом, что без него, как шутили в семье, не смела дышать. После произошедшего Лена слегла, долго лежала при смерти в больнице.

Сразу после убийства она увидела Трофима во сне, стоящим в святом углу у икон, в пурпурной мантии. Лена пала в слезах к его ногам, а новомученик укрыл сестру своей мантией, и ей стало радостно и тепло. Но чаще она чувствовала во сне, что брат сердится на ее. Как-то она увидела его во сне измученным и с такой скорбью в глазах, что Елена вздрогнула, услышав, как наяву, его голос: «Устал я уже молиться за вас. Все нутро изорвал ради вас, а вы все не идете в храм».

Муж Лены Андрей, шофер-дальнобойщик, не препятствовал жене ходить в церковь, однако сам смысла в этом не видел. Но когда мать жены дала ему иконку прп. Серафима Саровского из кельи Трофима, он повесил ее у себя в кабине. Водители шли с грузом плотной колонной, держа наготове монтировки, чтобы в случае нападения защитить свою жизнь и груз. Вдруг машина у Андрея сломалась. Замыкающий колонну остался помогать ему, колонна ушла вперед. Когда после починки они нагнали колонну, им сказали: «Счастливые вы! Пока вы чинились, на нас напали и разграбили груз».

А дальше было вот что – на лесной дороге, по которой только что прошла колонна, перед машиной Андрея упало дерево. Пока он и следовавший за ним водитель искали объезд, на колонну снова напали грабители. Из всей колонны довезли груз целым только Андрей и шофер, следовавший за ним. «Счастливых совпадений» в этом рейсе было так много, что Андрей остановил машину у церкви и спросил батюшку: «Какой святой помогает шоферу?» – «Святитель Николай». И появилась в кабине Андрея вторая икона – Святителя Николая Чудотворца.

И все-таки пока это была еще не вера. Но однажды произошел такой случай. Андрей с напарником остановились заправиться у бензоколонки на пустынной лесной дороге. Они уже собирались отъезжать, как путь им преградила легковая машина, и вооруженные люди предложили следовать за ними, чтобы отвезти некий груз. У Андрея захолонуло сердце. Милиция предупреждала по радио, что в их районе действует банда: шофера приглашают отвезти груз, в дороге убивают, а машину затем продают. Вооруженные люди уже сели к нему в кабину, вытолкнув оттуда напарника, и сказали с усмешкой: «Не хочешь – заставим. Езжай!» Смерть коснулась души Андрея, и он взмолился с жаром: «Трофим, выручай!» И произошло, как бывает в кино, к машине Андрея подлетела милицейская машина. Бандиты бросились бежать, но за ними мчались еще машины, не давая уйти. Оказывается, милиция выслеживала банду, настигнув ее в страшный для Андрея миг. Бандитов связали и бросили к ногам водителей: «Бейте их за всех убитых – большая кровь на них. Они ведь и вас хотели убить». Но Андрею было уже не до них. Он молча сел в машину, а дома сказал: «Бог есть».

В Сибири долго запрягают да быстро едут. И однажды, как рассказывала мать Нина, крестилось сразу 14 человек Трофимовой родни.

После того, как дети пришли к вере, мать Нина вернулась в Оптину пустынь и стала работать на послушании пекаря. А новомученик Трофим не оставлял попечением семью свою.

Вот что рассказала сестра отца Трофима Елена. – Однажды возвращаюсь я с работы на дачу, а перепуганный свекор спешит мне навстречу и рассказывает, что я не успел закрыть погреб, а сын мой упал туда. Погреб у нас бетонированный – высотой четыре метра. Сын не чувствовал боли, но я тут же повезла его в больницу. Там сделали рентген, а врач после осмотра сказал: «Мамаша, зачем же Вы нас разыгрываете? Ваш сын совершенно здоров, а такого не бывает, чтобы ребенок упал с четырех метров на бетон и ни одного ушиба не было». Врач почему-то мне не поверил, а свекор сказал: «Бог есть».

Удивлялась и другая сестра Трофима Наталия. – После крещения я сама себя не узнавала – у меня вдруг в одночасье переменился характер. Раньше я была вспыльчивой, резкой – могла нагрубить или поссориться с мужем. А тут всех люблю и только умиляюсь – до чего же у меня хороший муж! Детей мы с мужем очень любим, и я всегда считала: сколько даст Господь деток, столько и надо рожать. Но тут мы переехали на новое место жительства, не могли прописаться, а без прописки не брали на работу. В общем, жили впроголодь, на картошке. И все набросились на меня: «Самим есть нечего, а еще нищету плодить! Пожалей мужа! Подумай о детях!» И я, как под гипнозом, пошла за направлением к врачу. А мне ответили: «Врач уехала на совещание в область». Трижды я ходила за направлением, но Трофим меня даже на порог больницы не пустил. Вдруг я почувствовала – брат защищает меня, и, осмелев, решила рожать.

Какая же удивительная дочка у нас теперь растет! Муж души в ней не чает: «Вот, – говорит, – послал Господь утешение!» А еще я убедилась – на каждого ребенка Господь дает пропитание. Как только я решила рожать, нас тут же прописали, пошли заработки. Мама отдала мне молитвослов Трофима, и я по нему молюсь. Но утром у меня в голове муж и дети, а вечером, когда дети уснут, я читаю сначала правило, а потом молюсь своими словами Божией Матери и Трофима прошу о помощи.

Летом 1997 года мама взяла двух моих старших дочек в Оптину, а я обещала приехать за ними через неделю. Но тут заболела младшая дочка. Мы пролежали с ней месяц в больнице, а потом оказалось, что ехать не на что – зарплату задерживают. Машина у нас своя, а бензина на дорогу нет. Муж объехал тогда шесть поселков, но что-то случилось, и бензина нигде не было. Стала я просить Трофима о помощи. И вот что интересно – бензин завезли на единственную бензоколонку возле нашего дома. Но на дорогу надо хоть немного денег. Стала я вечером молиться: «Братик, ты всегда помогал нам деньгами при жизни. Пошли хоть немного денег на дорожку». А утром 19 августа, на Преображение, нашла в почтовом ящике извещение, что мы выиграли в денежно-вещевой лотерее пять тысяч долларов.

В тот же вечер, 18 августа 1997 года, когда Наталия просила Трофима о помощи, в Оптиной пустыни на всенощной в честь Преображения Господня Нину Андреевну Татарникову облекли в подрясник монастырской послушницы. Предполагался монашеский постриг, но мать Нина сказала: «Не заработала еще. Хочу быть в Царствии Небесном вместе с Трофимом, а мне до него не дотянуться пока. Благословите сперва потрудиться».

Нина Павлова

Источник: Журнал „БОЖИЙ МИР„ № 1 (25), 2001 г.

 Отправлено: 04.09.08 14:17. Заголовок: Рассказы Нины Александровны Павловой, объединённые общим названием „Встречи в Васкнарве“

Мне очень нравятся рассказы Нины Александровны Павловой, объединённые общим названием „Встречи в Васкнарве“, которые были опубликованы незадолго до выхода книги „Пасха Красная“ в одном из номеров журнала „Роман-газета XXI век“

Рассказы носят названия: „Стакан киселя“, „Лидия“ и „Дитя послушания“.


СТАКАН КИСЕЛЯ

Еще в Москве я наслушалась таких историй о прозорливости протоиерея Василия из Васкнарвы, что, приехав в Пюхтицы и обнаружив, что Васкнарва находится рядом, я загорелась желанием съездить туда.

– Батюшка, – говорю архимандриту Гермогену, – благословите съездить в Васкнарву.
– Но вы же только что приехали в Пюхтицы, и вам полезней пожить в монастыре, – возразил он.
– Батюшка, но ведь так хочется! Очень прошу вас благословить.

И отец архимандрит нехотя благословил меня в дорогу.
Позже, когда приходилось сталкиваться с людьми, творящими непотребства исключительно "по благословению", я воспринимала их уже как своих родименьких, вспоминая, что в былые времена тоже любила испрашивать на все благословения, строго следуя принципу: да будет воля моя. «Никого она пока не послушает, – говорил обо мне в ту пору мой духовный отец. – Ничего, набьет шишек и научится послушанию». И поездка в Васкнарву началась с шишек.

– Ты зачем сюда приехала? – спросил неприветливо отец Василий.
– С вами поговорить.
– А о чем с тобой, маловерной, разговаривать? Вот если б в тебе истинная вера была!

Я обиделась: неужто я из безбожников? Душа пламенела тогда такой любовью ко Христу, что не в силах дождаться рассвета, я приходила еще ночью к затворенным дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть! Он нас любит! И как чувствуется в ночи дыхание моря, еще сокрытого от глаз, так я чувствовала Божию любовь, обнимающую собою весь мир.

Обида усугубилась тем, что отец Василий довольно жестко обличил мою попутчицу, приехавшую в Васкнарву из Москвы со своим горем. Москвичка даже расплакалась, а я бросилась ее защищать: «Батюшка, она хорошая!» – «Да, я хорошая», – подтвердила москвичка, всхлипнув совсем по-детски. А батюшка вдруг заулыбался и отправил нас, таких хороших, на послушание в трапезную.

И потянулся долгий томительный день на поварском послушании. Питание в Васкнарве, на мой взгляд, было скудным. В самом деле, разгар лета, на рынках изобилие плодов земных, а тут питались в основном перловкой, с трудом раздобыв пару луковок на суп. И когда кто-то пожертвовал в трапезную немного черной смородины, наша худенькая до бестелесности повар Тамара сказала благоговейно: «витамины», решив приготовить из ягод главное пиршество дня – смородиновый витаминный кисель. В Васкнарве на восстановлении храма тогда работало где-то полсотни паломников. Ягод же было мало, и Тамара тихо взмолилась перед иконой Царицы Небесной: «Матушка, управь Сама, чтобы хватило каждому по стакану киселя».

По здешнему обычаю в трапезной работали молча. Час прошел, другой, а никто не произнес ни слова. Как же я полюбила потом эту молитвенную тишину на общих послушаниях, когда лишь улыбнешься в ответ на улыбку сестры, и славословит Бога душа. Но тогда молчание угнетало, как бойкот, и почему-то казалось – мы чужие друг другу равнодушные люди. И зачем я приехала сюда?! Первой не выдержала гнетущего молчания моя москвичка:

– Бог есть любовь, – изрекла она громко, – а здесь доброго слова не услышишь от людей. У меня такое горе, такое горе – мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Книг не читает – чаевые считает. А ваш батюшка Василий говорит, что я настоящего горя не видела, что я эгоистка и что... Все – уеду отсюда немедленно!

И мама офтальмолога выскочила из трапезной, громыхнув по нервности дверью. Вскоре и меня отпустили с послушания. «Ты ведь устала с дороги, да?» – сказала Тамара. И поставив передо мною обед, налила полстакана киселя: «Прости, что полстакана. Боюсь, не хватит на всех. А людям так витамины нужны».

Честно говоря, нехватка витаминов меня как-то не волновала. Мы уже сговорились с моей москвичкой, что уедем отсюда первым же утренним рейсом. И закупив на базарчике у автостанции уйму деликатесов, попросту говоря, объелись и уснули блаженным сном праведниц, утомленных чревоугодием.

Разбудил меня тихий стук в дверь. Я взглянула на будильник – час ночи. На пороге кельи, вся залитая лунным светом, стояла тоненькая Тамара и протягивала мне полстакана киселя:

– Прости, прости меня, маловерную. Я тебе полстакана не долила.
– Тамара, я сыта.
– Пей кисель – витамины, а я пойду в трапезную котлы домывать.
– Ты что, до сих пор работать не кончила?
– Ничего, я привычная. Немного осталось.
– Слушай, мне стыдно. Давай помогу?
– Спи. Ты новенькая. Новеньким трудно. А потом Матушка даст тебе силы, и будешь новеньким помогать.

Стакан смородинового киселя сиренево светился в лунном свете, а Тамара просияла, глядя на него:

– Какая у нас Матушка, а? Все молитвы наши слышит, и дала каждому по стакану киселя. Знаешь, потом ведь целый автобус паломников приехал. Я наливаю всем по стакану, и не кончается кисель. Сейчас стала мыть кастрюлю – гляжу, а твои полстакана остались. Тебе ведь Матушка наша Богородица полный стакан киселя дала.

Много лет прошло с тех пор, а до сих пор понимаю, что в меру веры Тамары мне пока не возрасти. И сквозь годы вспоминается малое чудо, как Матушка наша Пресвятая Богородица дала мне полный стакан киселя.

В общем, никуда мы с моей москвичкой из Васкнарвы не уехали и прожили здесь еще четырнадцать дней. Обличали здесь жестко – это верно. Но душа уже чувствовала – идет исцеление, и хотела избавиться от гноя страстей.

 Отправлено: 04.09.08 17:25. Заголовок: ЛИДИЯ

ЛИДИЯ

После трапезной мы с моей москвичкой выпросились на новое послушание.

– Батюшка, – сказала москвичка, – раз уж мы приехали из загазованной Москвы на природу, то дайте хоть свежим воздухом подышать.

И дали нам вволю надышаться свежим воздухом, послав на стройку мешать бетон. Никаких бетономешалок храм по бедности не имел, и мы мешали бетон вручную в большой бадье под руководством молчаливой паломницы Лидии. Молчалива же Лидия была настолько, что и словечка из нее не вытянешь, но моя москвичка наседала на нее:

– Лидия, какая у вас специальность?
– Нехорошая.
– Вы кто – парикмахерша?
– Хуже.

Что может быть хуже парикмахерши, мама офтальмолога не представляла, а потому продолжала наседать:

– Хуже? Да бывает ли хуже? Лидия, объяснитесь же, наконец!
– Продавщицей я была в сельмаге и людей обжуливала, ясно? – не выдержала Лидия и схватилась за лопату, мощными движениями мешая бетон.

Без работы Лидия не могла. Она тут же сникала, тоскливо глядя в одну точку. И если мы с москвичкой, бывало, по часу нежились на солнышке, дожидаясь, пока каменщики выберут раствор из бадьи, то Лидия тут же отправлялась на стройку искать себе работу. Делала она это своеобразно – молча перехватывала лом у паломника и выворачивала валуны из древнего разрушенного основания стены. Однажды работавшему рядом с ней паломнику попался неподъемный валун, и он хотел было позвать на помощь кого-то, как к валуну устремилась Лидия:

– Не тронь. Мое. – И мощно вывернула валун из земли, а затем с натугой отнесла его в сторону.

Она, казалось, искала такую неподъемную ношу, которая бы задавила ее тоску. Запомнился случай – паломники силились донести до стройки тяжелое бревно, и все роняли его, как бревно перехватила Лидия: «Мое». Взвалила бревно на плечо и, чуть пошатываясь под тяжестью ноши, понесла его в одиночку, не позволяя помочь. К загадкам в поведении Лидии в Васкнарве привыкли – она жила при храме давно. Для нас же многое бы осталось непонятным, если бы не разговорчивость моей москвички. А говорить она могла на одну тему: «У меня такое горе, такое горе – мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Это кошмар – такой мезальянс! Да бывает ли что-нибудь хуже?»

– У меня хуже, – обронила Лидия, не поясняя больше ничего.

Словом, у нас сложился своего рода распорядок дня – Лидия молча мешает раствор, я бегаю с ведрами за песком, а мама офтальмолога причитает над раствором: «Мой сын, ученый, и па-рик-ма-херша!» Так продолжалось довольно долго, пока Лидия не задала вопрос:

– Твой ученый в Бога верует?
– Ну, крещеный.
– А парикмахерша?
– О, эта лиса даже на клиросе поет. Такая лиса, ути пути!
– Про лису потом, – оборвала ее Лидия, – про моих деток послушай сперва. Я трех сынов родила и взлелеяла – красивые, сильные, как дубки. И был у нас дом – полная чаша, самый богатый дом на селе. Говорили мне люди, да я не верила, что муж мой колдун и свекровь колдунья, а я хорошо с мужем жила. Оба деньги любили, скупали золото – на случай инфляции надежней всего. Раз иду мимо церкви, а там людей крестят. И я покрестилась с одной мыслью, чтобы крест золотой носить. Вернулась домой после крещения – крест под пальто, его не видно, а колдун мой позеленел – затрясся весь и рычит по звериному: «Не снимешь крест, детей погублю!» Прогнала я его, ушел к матери. Дом-то родительский был – мой. А колдун ночами в окошко стучится: «Выбрось крест и вернись ко мне. Дети мои, мои, запомни, и я их навек с собой заберу». Мне бы тогда же бежать в церковь и успеть детей окрестить! А через ночь мне звонят из милиции: «Старший сын твой убит в драке, а перед смертью человека убил». Распахнула я дверь – несут сына, а колдун при крылечке стоит: «Один уже мой. Может, помиримся, и теперь-то ты снимешь крест?» – «Теперь, – говорю, – крест Христов не сниму». На поминки пришел. Я не хотела, но родня зашумела: все же отец. С младшим сыном о чем-то стал разговаривать, а сын рванулся, схватил двустволку и застрелился у меня на глазах. Некрещеные оба и неотпетые, даже в церкви не помянуть. Только среднего сына силком окрестила. Жив остался, а толку что? Пьет, блудит, мат-перемат. А недавно ослеп от водки. Может, это для вразумления, Господь его вразумит?

После этого разговора Лидия замкнулась и ушла от нас на другое послушание. Видно, тягостно ей было наше сочувствие, а такое горе ни с кем не разделить.

Про парикмахершу моя москвичка больше не заикалась. А перед отъездом долго пересчитывала деньги и, решив, что на билет хватит, купила на рынке роскошную кофту из ангорки:

– Лидочку жалко. Подарю Лидочке.

Лидия приняла кофту спокойно и с опытностью товароведа ощупала швы:

– Настоящая ангорка. Не подделка, – а потом равнодушно вернула кофту:
– У меня таких кофт – целый шкаф забит. А ковров, хрусталя, ювелирки! Недавно ездила дом заколачивать – не вернусь я больше туда. Зашла в сени, а там синей тенью мой сыночек в испуге стоит. Самый младший, самый любимый. Сладкий мой, бедный синий сынок! Не крестила я деток, значит, убила, и на Страшном Суде с меня спросит Господь.

* * *
Первое время я поминала Лидию на всех молебнах, а с годами стала ее забывать. Но недавно прочла в книге неообновленческого священника, что православные храмы устроены негуманно – люди устают стоять на службах, и надо бы на манер костелов или кинотеатров заполнить все пространство церкви скамейками, чтобы и молиться и отдыхать. И сразу вспыхнуло имя – Лидия. Заставьте Лидию не уставать! И снова вспомнились будни Васкнарвы, как Лидия, не шелохнувшись, выстаивает долгие церковные службы, не позволяя себе присесть даже на кафизмах, и все ищет ношу потяжелее, надеясь в тяжких трудах покаяния облегчить участь своих детей.
Не грех, конечно, молиться и сидя, но в Церкви кающихся – не сидят.

 Отправлено: 04.09.08 17:38. Заголовок: ДИТЯ ПОСЛУШАНИЯ

ДИТЯ ПОСЛУШАНИЯ

Однажды в Васкнарве после всенощной протоиерей Василий беседовал с нами о Царствии Божием, что превыше всех земных сокровищ. И слово старого священника обжигало с такой силой, что душа уже воспаряла в горняя, как одна женщина сказала:

– Батюшка, в горняя, конечно, хочется, но и кушать хочется. А цены, как бешеные, растут! Сахар втридорога, колбасы не "укупишь", а кушать что?

– Эх вы, навоз едите и на навоз надеетесь, – сказал отец Василий, оборвав беседу.

– Вот и я такая же, – посетовала я незнакомке, выходившей со мною из храма, – не о Царствии Божием думаю, а о том, где денег достать.
– Вам денег дать? – достала кошелек незнакомка.
– Да нет, тут другое. Благословили меня купить дом в Оптиной пустыни, а денег не хватает.
– Давайте адрес – я пришлю. Сможете – отдадите, а нет – берите так.
– А вы что – богатенький Буратино? – обернулась я к ней, с интересом рассматривая красивую незнакомку в скромненьком платье от Версаче.
– Муж богатый. Но я вам из своих денег дам.

Так я познакомилась с будущей монахиней N. не догадываясь еще, что она уже втайне готовится к постригу и через девять лет уйдет в монастырь, наконец-то уладив свои мирские дела. Дела же моей подруги с Кавказа (назову ее так – люди ведь все живые) были настолько запутанными, что я не могла ничего понять. Как так – у ее мужа есть уже двое младенцев на стороне и фактически другая семья, а он с ревностью собственника требует от жены раболепного повиновения, и она уважительно слушается его? А через девять лет я наблюдала завершение той кавказской истории, когда бывший муж целовал землю у ног этой кроткой женщины и благодарил Господа, пославшего ему ангела, благоустроившего его грешную жизнь. По-разному люди уходят в монастырь, но эта женщина приняла постриг лишь после того, как воцерковилась вся ее неверующая прежде семья. Дети уже имели профессии и работали, а бывший муж, обвенчавшийся с матерью своих новых детей, усердствовал в восстановлении храма и с упоением чадолюбивого отца показывал всем фотографии малышей, родившихся в новом браке.

Многого я не знаю о моей подруге – всегда улыбчивой и, казалось, безмятежной. Твердо знаю одно – своей веры она никому не навязывала, но лишь молилась за ближних и жила в беспрекословном послушании старцу. Мне тоже тогда очень хотелось научиться жить в послушании. Хотелось, а не получалось. И Господь послал мне в помощь подругу.

То, что послушание – бесов ослушание, я знала не хуже подруги. Но "буквоедское" понимание послушания вызывало во мне протест, а подруга была "буквоедкой".

Вот конкретный пример. Приехала моя подруженька погостить ко мне в Оптину пустынь, а я уже купила дом у монастыря. У подруги был обратный билет на самолет, да и мне понадобилось съездить в Москву, и решено было ехать вместе. Я разузнала расписание рейсов на Москву, а подруга, признающая одно расписание – «как батюшка благословит», пошла в монастырь к старцу. Возвращается и говорит от порога:

– Ну, все – поехали. Батюшка благословил, сказал: «Сразу же бери вещи и уезжайте».

Интересуюсь, а на чем мы прямо сейчас поедем? Ближайший рейс на Москву через два часа, а на улице, между прочим, дождь. Но подруга моя – дитя послушания: для нее сразу, значит, сразу. Подхватила наши вещи, и спешит на остановку. Я за ней – пререкаемся, не замечая, как рядом с нами притормозил "Мерседес".

– Пойми, – убеждаю я ее, – автобуса на Москву два часа еще не будет!

А тут водитель "Мерседеса" окликает нас:

– Вам в Москву? Садитесь.

Юркнули мы в теплое нутро "Мерседеса", блаженно отогреваясь после стылого дождя со снегом. А хорошо все-таки ездить по благословению старца – даже "Мерседес" подают, не спросясь. Однако сколько же стоит такое удовольствие? Таксу до Калуги знаю, а до Москвы? Денег же у меня было в обрез. Но когда в Москве мы достали деньги, водитель даже обиделся:

– Да вы что? Не возьму. Я во славу Христа.

Вот она радость благословенного послушания, да восславим Христа!
Благословение старца ехать сразу же имело для моей подруги особое значение – на завтрашнее утро у нее был билет на самолет, а старец велел непременно съездить в Троице Сергиеву Лавру и разузнать об условиях поступления на регентское отделение семинарии. Рейсовый же автобус прибывал в Москву уже вечером, в семинарию было бы не попасть. А так она успела съездить, все разузнать и запастись необходимой литературой для своей дочери Елены, оканчивавшей школу в этом году.

О том, что дочка готовится поступать в семинарию, дома старались не говорить, зная непреклонность отца:
– Не будет этого, запомни! – властно сказал он жене. – Хватит того, что ты меня опозорила на весь Кавказ, а дочку позорить не дам.

"Позор" же заключался в том, что моя подруга давно перестала носить бриллиантовые серьги и ювелирные украшения, и все они давно были заперты в шкатулке. Но она оказалась отступницей в том мире язычества, где на все есть свои "табу" и жесточайший диктат: в чем надо появляться на "тусовках" и какие нынче в моде духи, меха, макияж. В общем, муж моей подруги даже радовался, что жена не ходит с ним на приемы, страшась приводить "нищенку".

Между тем, Еленка уже окончила школу и как бы готовилась и не готовилась поступать в семинарию, повторяя уныло:

– Папа ведь все равно не разрешит!
– А ты готовься, дочка, за послушание, – убеждала мать. – Так батюшка благословил.

Сколько же они молились тогда Преподобному Сергию Радонежскому, выучив акафист святому уже почти наизусть!

До начала приемных экзаменов оставалось четырнадцать дней, когда Елене явился во сне Преподобный Сергий и сказал: «Иди ко мне». А 18 июля, на день обретения мощей Преподобного, в их город вошла Кавказская война. Возле их дома разорвался снаряд, застрочили автоматы, и люди в панике хлынули в аэропорт. Самолеты брали штурмом, швыряя пачки долларов. И отец Елены заплатил бешеные деньги, чтобы мать с дочкой улетели в Москву.

– Увози дочку, – сказал он срывающимся голосом жене напоследок, – хоть в семинарию, куда угодно, лишь бы дочка осталась живой.

Еленка улетела в Москву, в чем выбежала из дома – в одном сарафанчике. Других вещей у нее не было. И уже в самолете она простудилась так сильно, что слегла с огромной температурой. Готовиться к экзаменам она была не в силах, благо, что за послушание старцу заранее изучила учебники. Но к главному экзамену по пению она была фактически не готова. То есть, музыкой Еленка занималась с детства, могла пропеть с листа любую вещь, и даже объехала всю Европу, солируя в детском хоре. Но православную музыкальную культуру не усвоишь вне храма, а в церковь отец запрещал ей ходить.

Помню, как возмущали меня эти запреты, и я убеждала подругу, что ребенок все же должен ходить в храм, пускай и тайком от отца.

– Ты совсем как моя Еленка, – возражала она. – Та тоже мне говорит: «Папа ничего не узнает. Я ему с три короба навру, мол, на дискотеку пошла, то-се». А зачем мне такой ребенок, который врет, не стесняясь, в глаза? Я ведь спрашивала батюшку, как поступить, а тот велел жить по заповеди «Чти отца своего...»

И мать учила дочь почитать отца:

– Давай лучше, доченька, дома помолимся, а то папа расстроится из-за нас.

И от этой кротости домашних умягчалось сердце отца. Нет-нет, да и уступит просьбам дочери: «Ну уж ладно, сходи». И Елена тут же бежала на клирос, желая единственного – петь для Бога всю жизнь.

К экзаменам она успела разучить с регентом женского монастыря только одну вещь «Разбойника благоразумного». И когда Елена спела ее на приемной комиссии, все притихли: голос – дар Божий, а это редкое явление, настоящий талант.

– Пойте, пойте еще, – попросили ее.
– А я больше ничего не знаю.
– Как не знаете? А «Богородице Дево», «Достойно есть»? Вы ведь ходите в церковь?
– Редко, – заплакала Елена. – Не выгоняйте меня. Возьмите в семинарию уборщицей. Я полы буду мыть, что скажете, а то папа второй раз не отпустит меня.

О дальнейшем мне рассказывала уже подруга:

– Ушла моя Еленка на экзамены и пропала, а я у раки Преподобного Сергия с утра с колен не встаю. Плачу, молюсь, а время уже к вечеру. Смотрю, идет моя Еленка и от слез говорить не может. Только показывает мне один палец – это значит, приняли ее в первый класс.


* * *

Настоящая Кавказская война началась, однако, много позже того времени, когда Елена поступила в семинарию. Жизнь в городе моей подруги вскоре опять вошла в мирную колею, и события прошлого уже расценивали как мелкую заварушку или дворцовый переворот под канонаду. В общем, совет старца уезжать с Кавказа муж моей подруги категорически отверг – здесь было дело его жизни, к тому же фирма, капиталовложения и большие деньги давали чувство неуязвимости. Между тем, моя подруга, уже оформившая развод с мужем, получила от старца новое послушание – купить два дома на свое имя: один в Оптиной пустыни, а другой на Ставрополье, откуда они с мужем были родом. Зачем два дома одному человеку, я не понимала, а у подруги был на все один ответ: «Так батюшка благословил».

Как раз в это время подруга получила родительское наследство, и тут же истратила его до копейки, купив хороший дом в родных краях. С покупкой же дома в Оптиной ничего не получалось. То есть, дом мы нашли, и бывший муж обещал выделить деньги не только на его приобретение, но и многажды больше, считая себя обязанным обеспечить достойную жизнь матери своих детей. Но когда этот человек, охотно вкладывавший деньги в недвижимость на Кавказе, осмотрел наш сельский объект недвижимости, то изрек:

– Хижина дяди Тома. Нет, на эти фазенды с удобствами на грядках я денег никогда не дам.

Итогом же поездки стал ультиматум – пусть моя подруга выбирает любой дом или виллу из его кавказских владений и возвращается с дочкой домой, а иначе ни дочь, ни она не получат даже копейки на хлеб.

Предприимчивая Еленка тут же устроилась в храм подрабатывать уборщицей, не собираясь бросать учебу. А подруга поселилась в доме на Ставрополье, чтобы перед уходом в монастырь, по благословению старца, отремонтировать этот дом. В письмах подруги теперь сообщалось, как по великой милости Божией печник из храма, где она пела на клиросе, сложил ей бесплатно печь с камином, а еще нашелся покупатель на шубу, и теперь уже можно начать ремонт. Из писем угадывалось, что подруга бедствует, распродавая с себя последнее. И я досадовала, жалея ее: да что за прихоть – благоустраивать дом, в котором не собираешься жить? Но подруга моя, повторяю, дитя послушания, и сокрушалась она лишь о том, что никак не может выполнить благословения старца и вывезти с Кавказа свои и дочкины вещи – муж, мол, сразу заболевает при мысли, что дочь не вернется домой. «Значит, надо терпеть и молиться, чтобы Господь даровал душе его мир», – говорила она.

Дом в станице на Ставрополье был, наконец, благоустроен. На окнах уже висели нарядные занавески, а в камине весело потрескивали дрова, когда грянула Большая Кавказская война. Город, где жил муж моей подруги, пылал в кольце огня, и очевидцы потом рассказывали – это был залитый кровью ад. Никакие самолеты и поезда оттуда уже не ходили. Телефоны молчали, как мертвые, а подруга с батюшкой снова и снова пытались дозвониться в пылающий город. Неожиданно ответила бабушка-соседка, оставшаяся умирать в этом аду:

– По-моему, ваши живы, – сказала она спокойно. – Я видела в окно, как ваш сын, муж и эта новая жена с малышами садились в машину. Правда, у подъезда их обстреляли – даже стекла брызнули, но крови, кажется, не было.

А потом уже из приграничного селенья позвонил сын:

– Мама, мы живы и едем к тебе. Правда, машина у нас подбита, но едет пока. Не волнуйся, мама, у папы план, как пробиться... Мама, молись! – вдруг закричал сын. – Мы погиба...

Связь прервалась. Батюшка взял у помертвевшей матери гудящую трубку и, ничего более не услышав, велел пройти по станице, собирая людей на молебен.

Много людей пришло тогда на молебен. Граница здесь рядом, почти в каждом доме беженцы. И людям не надо было объяснять, что это такое, когда машина с детьми пытается под обстрелом прорваться в Россию. Молебны служили весь день – Святителю Николаю с акафистом, Божией Матери с акафистом в честь иконы «Взыскание погибших», а потом Всем святым, в земле Российской просиявшим. Когда же по времени стало ясно – они не доехали, начали читать Акафист святой великомученице Варваре, умоляя, если не о жизни, то о «христианской кончине живота». Уже дочитывали акафист, когда кто-то крикнул:

– Едут!

И все бросились из храма навстречу покореженной машине без стекол, вихлявшей подбитым колесом. Люди целовали и обнимали приехавших:
– Родные, вы живы! Мы молились за вас!

А те уже входили в храм, плача и целуя иконы. Бывший муж положил земной поклон перед Распятием и сказал:

– Это чудо – мы живы! Батюшка, отслужи благодарственный молебен Спасителю. Будут деньги – отстрою храм.

Так появилась на приходе новая семья, вскоре обвенчавшаяся здесь. Дом же на Ставрополье, на который бывший муж моей подруги жалел денег, благоустраивался, как уточнил старец, именно для него и его новой семьи. А сама моя подруга уехала в Оптину пустынь. И надо быть беженцем, лишившимся не только всех своих сбережений, но и крыши над головой, чтобы понять, что это такое – у тебя есть дом, где пылает в камине огонь и постелена чистая постель для твоих детей.

* * *
Настоящей беженкой в этой войне, потерявшей дом и все до копейки, оказалась, по сути, моя подруга, поселившаяся возле Оптиной пустыни в чужом углу.

– Ну что – теперь в монастырь? – спрашивал ее старец. – Все дела уже уладила?
– Батюшка, дочку бы еще замуж выдать. Вы же сами благословили.

А дело было так. Когда старец благословил мать на монашество, а дочь на замужество, семнадцатилетняя Еленка сказала строго:

– Батюшка, только мне нужен такой муж, как папа, чтобы я слушалась его. Обещаете молиться?
– Помолюсь, – улыбнулся старец.

Женихи же попадались до того несерьезные, что девица обидчиво говорила старцу:

– Батюшка, вы же обещали молиться.
– Я молюсь, – отвечал старец. – Подрасти сперва.
– Молитесь-молитесь... Плохо молитесь.

А потом и женихов не стало. На отдаленном сельском приходе, где Елена работала регентом после семинарии, женихи были единственные – пять беззубых дедов. Храм был ветхий, холодный, и единственная печь не согревала его. Но Елена была влюблена в свою работу, рассказывая с упоением:

– Ой, мамуля, какой у меня старичок в хоре – Паваротти! Правда, фальшивит слегка. А бабульки мои! Знаешь, какой у меня скоро будет хор?

Здесь среди своих любимых бабулек, дедулек и высоких российских снегов она постепенно смирялась с мыслью, что коротать ей свой век в одиночестве, уговаривая мать:

– Что ты ждешь моей свадьбы, мама? Уходи в монастырь. Я для себя уже твердо решила – лучше состариться старой девой, чем плохую семью заводить.
Подруге уже шили подрясник для пострига, когда произошел такой разговор:

– Как твои огурцы? – спрашиваю подругу, тоже имевшую свой огород.
– А что – пора сажать?
– Да мы уже первые огурцы едим.
– Ох, сегодня же посажу! – спохватилась моя выросшая на асфальте подруженька.

Кто-то сказал ей, что надо читать акафист святым равноапостольным Константину и Елене, чтобы огурцы быстрее росли. Подруга к старцу с вопросом: читать или не читать?

– Читай, – благословил он, улыбаясь.

И вот читает она ежедневно акафист святым Константину и Елене, и любуется на огурцы – растут. Вдруг приходит телеграмма: «Мама, благослови – выхожу замуж за Константина. Твоя Елена». Оказывается, иконой святых равноапостольных царей Константина и Елены Оптинские старцы благословляли на брак.

Теперь наша Еленка – матушка Елена, жена священника. Когда это свершилось, подруга попросила у меня молока и съела тарелку творога.
– Как – ты же говорила, что молочного не ешь? – изумилась я, твердо усвоив за эти годы, что у подруги какой-то особенный желудок, не принимающий ничего, кроме хлеба и овощей.

– Все я ем, – улыбнулась она. – Но думаешь, это просто, когда ни дети, ни муж не веруют в Бога да еще двое младенцев на стороне? Вот и считай – по году поста за каждого.

– Ты что – и за этих младенцев постилась?
– А как же? У меня сердце изболелось за них.

Трудно улаживаются мирские дела. Но когда они уладились, эта боголюбивая раба Божия приняла монашеский постриг, навсегда умерев для мира.

 Отправлено: 03.03.10 18:39. Заголовок: МОЛИТВЫ ПЕТЫ, А ТОЛКУ НЕТУ

Недавно мне дали журнале для семейного чтения "София, премудрость Божия" № 3, 2008 г. Мне давно его обещали и я знал, что там есть рассказ Нины Павловой. И вот, наконец, я его прочитал и не могу удержаться от того, чтобы не поделиться с нашими читателями радостью, которую Вызывают её произведения. Хотя радость эта и сквозь слёзы порой. Так что женщины, приготовьте платочки.

Нина Павлова

МОЛИТВЫ ПЕТЫ, А ТОЛКУ НЕТУ

Истории из жизни

ЧУДО В ПЕРЬЯХ

Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить лекарство: „Такая ангина, что в лежку лежу“. Привезла я ей из аптеки все необходимое и, приготовив обед, предложила:

– Давай почитаем акафист великомученику Пантелеймону?

– Не хочу я молиться твоему Пантелеймону и даже слышать о нем не хочу! – залилась вдруг слезами болящая.



Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что.

Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика Пантелеймона. И когда однокурсница „англичанки“ исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила – с ней тоже произойдет чудо исцеления, а болезней там был букет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряженным, что, несмотря на простуду, она встала в очередь третий раз. И тут ее подвела педагогическая привычка „сеять разумное, доброе, вечное“. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому братку:

– Децл, блин, это ва-аще!

– Деточка, – корректирует его речь преподавательница, – употребление арготизмов – это...

– Это, мамань, – перебивает ее деточка и крутит пальчиком у виска, – тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

То же самое в храме. Стоит кому-то начать перешептываться, как она на весь храм: „Положу хранение устам моим!“ Да так громко, что батюшка вздрагивает в алтаре. Вот и теперь, увидев как тощие юные нахалы протиснулись между прутьями церковной ограды и устремились без очереди в храм, она тоже протиснулась в эту дырку исключительно с целью вразумить молодежь. И надо же было такому случиться, чтобы именно ее взял за шиворот милиционер и вытолкал обратно в дырку со словами:

– Старая бабка, а лезешь без очереди? Ничего святого у людей уже нет!

– Это я „старая“? Я „бабка“? – всхлипывала преподавательница, воспринявшая свой выход на пенсию как выход жизни в утиль.

Словом, ждала она чуда исцеления, а вместо этого – "чудо в перьях". Посочувствовала я скорбящей да и рассталась с нею на год. А через год до меня дошел слух, что наша "англичанка" уже не ходит в храм, но шагает с красным знаменем в колонне экстремалов. Слуху я не поверила, зная преподавательницу как ярую демократку. Но когда случилось навестить ее, то обнаружила – в прихожей стоял флаг, а в квартире стоял такой запах, что я, не выдержав, спросила:

– Чем это пахнет?

– Весь цивилизованный мир, – сказала она надменно, – исцеляется теперь уриной. Я лично пью мочу ежедневно и тебе советую для расшлаковки.

– Ну, да, – привела я ей тут слова знакомого батюшки, – пить мочу, а калом закусывать.

– А знает твой деревенский батюшка, – сказала она с чувством превосходства, – о мировых достижениях фекалотерапии?

Оказывается, в мировом сообществе уже и закусывали из унитаза. Не буду приводить ее дальнейший монолог о "светлых" энергиях, простите, дерьма. Скажу лишь, что я позорно бежала с поля брани под победный клич педагога:

– Ты еще придешь ко мне поучиться!

Потом я действительно пришла к ней в больницу. После "лечения" уриной она попала в реанимацию в тяжелейшем состоянии, и ее с трудом вытащил с того света одаренный врач. Он же назначил ей эффективное лечение. А, главное, при больнице был храм, где она в слезах покаяния вернулась к Богу, исповедалась и причастилась. Началось исцеление души и тела. И мне было дано воистину поучиться той великой заповеди Божией, что нельзя никого осуждать. Один Господь знает, что в душе человека. А душа ее до поры блуждала впотьмах. Проработала она "англичанкой", а оказалась прирожденной сестрой милосердия, оставшейся после выписки работать в больнице во славу Христа. Здесь высветлилось все, что раздражало прежде: жар души, неутомимость и способность виснуть над каждой „деточкой“, опекая ее в скорбях Больные ее очень любят. И однажды мне даже показалось, что призвание сестры милосердия открылось в ней по молитвам святого великомученика и целителя Пантелеймона. Сказала об этом знакомой, а она вздохнула:

– Если бы так! Стыдно признаться, но до сих пор боюсь молиться великомученику Пантелеймону. Сколько же молебнов я ему тогда отслужила, а после этого камнем рухнула вниз. Нет, так разбиваться и падать страшно!

Переубеждала я знакомую, переубеждала, а совесть между тем обличала меня. Разве не было в моей жизни периода, когда я боялась молиться Преподобному Сергию Радонежскому? И разве редки те искушения, когда кто-то с горечью говорит: „Молебны петы, а толку нету“? Это часть православной жизни, и вот несколько рассказов о том.

(Опубликовано в православном журнале для семейного чтения "София, премудрость Божия" № 3, 2008 г.)

Продожение следует - это только первая история из этого цикла.

 Отправлено: 03.03.10 18:44. Заголовок: О БОЛЕЗНЯХ ИСЦЕЛЕННЫ..

цитата:

О БОЛЕЗНЯХ ИСЦЕЛЕННЫХ И НЕИСЦЕЛЬНЫХ История с Преподобным Сергием Радонежским случилась в те времена, когда я работала спецкорром „Комсомольской правды“, а в соседнем отделе работал молодой журналист Юрий, ставший впоследствии отцом пятерых детей. Но тогда у него родилась дочка Анечка, вскоре после рождения приговоренная врачами к смерти. Девочку поместили в „Кремлевку“, зарубежные собкорры присылали лекарства, но все это лишь продлевало агонию. У журналистов свои способы борьбы. И Юрий с просьбой о помощи рассылал по редакциям разных стран фотографии семимесячной Анечки, на которые было больно смотреть. Тело младенца представляло собой кровоточащий кусок мяса без кожи. Кости были желеобразными. Не тело, а жидкое яйцо без скорлупы. Медсестры даже боялись взять девочку на руки, и перепеленать Анечку могла только глубоко верующая жена Юрия. Вот и расходились по всему миру фотографии, с которых смотрели с мольбой огромные страдающие глаза ребенка. – Зря вы себя мучаете, – убеждали Юрия врачи. – Болезнь неизлечима Но Юрий, как радист погибающего судна, отчаянно посылал в пространство сигналы „SOS“: „Спасите Анечку! Откликнитесь, кто может помочь!“ Откликнулась женщина-профессор из Америки, специалист мировой величины. Она прилетела в Москву всего на пару часов специально для осмотра Анечки. Осмотрела и тут же улетела обратно, сказав на прощанье ошеломленному отцу: – Готовьте жену – девочка этой ночью умрет. Простите нас, но медицина бессильна, и спасти ее может лишь чудо Божие. Сообщить жене этот смертный приговор Юрий не смог и в ужасе бежал из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Как и многие из нас, он был тогда неверующим. Молиться Юрий не умел, но стоял весь день у раки Преподобного Сергия и плакал, плакал и плакал. Домой он вернулся за полночь, когда жена уже спала. А на рассвете, стараясь не разбудить мужа, жена уехала в больницу перепеленать Анечку. О дальнейшем рассказывала она сама: – Подошла я к дочке и испугалась – Анечка была какая-то необычная. Я скорее к врачу: „Доктор, посмотрите Анечку. С ней что-то происходит“. Врач наклонился к Анечке и вдруг как побежит в ординаторскую! Я обомлела. А из ординаторской уже бегут, что есть мочи, врачи и медсестры и топочут, как стадо слонов. Окружили Анечку и стоят молча. А я гляжу и глазам своим не верю – у Анечки появилась кожа, а кости были уже твердыми. Так по молитвам Преподобного Сергия Радонежского свершилось чудо исцеления. Юрий после этого крестился и ушел из редакции. А я лишь только после Крещения поехала в Троице-Сергиеву Лавру, умоляя о помощи Преподобного Сергия Радонежского. – Креститься, – услышала я перед Крещением слова митрополита Антония (Блума), – это все равно, что войти в клетку с тиграми. Услышала и не поверила. А после Крещения обнаружилось – „тигры“ жили в моей семье. Стоило зажечь лампадку и начать кропить дом святой водой, как на меня восставали: „Что за мракобесие? Прекрати!“ Сын веровал только в компьютеры и медитировал по системе йоги. Папа доверчиво "лечился" у Кашпировского. А мама обидчиво заявляла, что верует в Бога больше всех нас, но тут же срывала с себя крест. Разлад в семье я переживала так болезненно, что уже в слезах умоляла Преподобного Сергия помочь обращению моих родных. Молебнов у его святых мощей я отслужила немало и, памятуя о чуде с Анечкой, ожидала – Преподобный поможет и мне. Теперь я знаю, что ожидание чуда „по требованию“ идет от горделивого желания повелевать Небесами. Но знаю и другое – молитва дарует такое утешение, и скорби вроде бы все те же, а в душе тишина и мир. Но на молебнах Преподобному Сергию почему-то сжималось сердце, и было чувство – надвигается гроза, и вот-вот грянет гром. Гром действительно грянул. И через какое же мученичество приходили потом к Богу мои родные! Сын пришел в Церковь, уже тяжело заболев. А потом умирал от рака крови мой папа, сказав перед смертью: „Дочка, купи нам с мамой дом возле Оптиной. Я хочу приехать туда навсегда“. Не успел приехать – умер. Слава Богу, что мама успела переехать в Оптину еще в начале болезни и ходила здесь в церковь причащаться. А потом она слегла на долгие годы, утратив речь и, казалось, разум. Знакомые иеромонахи причащали маму на дому. А перед смертью пришел незнакомый священник и отказался ее причащать: – Она же не понимает уже ничего. Вдруг отторгнет Причастие? Мама не вставала уже несколько лет, а из разбухших от водянки ног сочилась кровь. Но тут она умоляюще сложила руки для причастия и из последних сил встала на свои шаткие кровоточивые ноги. – Вы сидите, сидите! – испугался священник и, причастив маму, сказал. – Да, такого благоговения я давно не видел. Может, это и есть награда за нестерпимую, долгую мамину боль? Уже после смерти моих очень стареньких родителей один знакомый спросил: – А ты согласилась бы снова вымаливать веру для родных, если бы знала, какое мученичество впереди? – Да, – ответила я, не колеблясь. И все же крест оказался таким тяжелым, что я изнемогала под его тяжестью. От страданий родных разрывалось сердце, и я выматывалась уже чисто физически, поспешая из больницы в больницу. Раньше моим тылом были родители. А теперь наступила та пора одиночества, когда семь фронтов – ни одного тыла, и нет права на передых. Однажды уже в отчаянной надежде на помощь я поехала из больницы к Преподобному Сергию Радонежскому. И вдруг расплакалась на молебне: – Ты велик, авва Сергий, – жаловалась я святому, – но я усталая одинокая женщина. Я одна, одна и некому помочь! После этого случая ездить к Преподобному я уже избегала.

(Продолжение следует)

 Отправлено: 03.03.10 18:48. Заголовок: УЧЕНИКИ Зашли ко мн..

УЧЕНИКИ

Зашли ко мне однажды почаевничать протоиерей с дьяконом. За чаем разговор зашел о „младостарчестве“, и протоиерей с возмущением рассказал, как у них в епархии один такой „младостарец“ благословил уйти в монастырь мать, бросившую на мужа малютку-дочь. С „младостарчества“ разговор перешел на другие недочеты священства, и протоиерей вдруг обратился ко мне:

– А вы что молчите?

– Простите, батюшка, – ответила я честно, – но мне знакомы лишь отцы такой высокой духовной жизни, что я готова целовать их след на земле.

– Да вы романтик! – развеселился протоиерей. – А ну, приотверзите нам двери рая и расскажите об ангелах в наших рядах.

Я назвала имя своего духовного отца и имена тех, у кого окормлялась по благословению батюшки в последние двенадцать лет.

– Как же вы правы, – воскликнул протоиерей, – есть, есть на земле подвижники! Но как, простите, вы вышли на них?

А никак не выходила и не сумела бы выйти, ибо пришла в Церковь в состоянии такой дремучести, что подвижника от не подвижника не смогла бы отличить. От одиночества я напрашивалась в духовные чада к любому первому встречному батюшке, но все отцы отказали мне. И тогда я стала действовать как та рябая невеста-перестарок, что не заглядывается уже на видных женихов, но ищет себе в пару для жизни хоть захудалого простеца. Самыми большими „простецами“ оказались старцы, которых я в ту пору не отличала от старичков. Понравились мне старцы прежде всего своей „многогрешностью“. И если батюшки сильно ругали меня за грехи, то старец говорил:

– Да, опять мы с вами упали в лужу. Приятно все же оказаться в одной луже со старцем. И я бегала от одного старца к другому, радуясь, что привечают. Однажды эту беготню присек архимандрит Иоанн (Крестьянкин), сказав:

– У двух врачей лечиться – залечат. Надо обращаться к своему духовному отцу.

– Я бы рада, батюшка, но у нас с сыном нет духовного отца.

– Как это нет? У вас есть духовный отец – старец Адриан.

Мы с сыном тут же к старцу:

– Батюшка, архимандрит Иоанн говорит, что вы наш духовный отец.

– Да-да, вы мои чада. А вы разве не знали?

Только годы спустя понимается, какая это великая милость Божия, что Господь, видя мое неразумие, не дал мне выбирать самой духовного отца, но выбрал его Сам. А потом уже батюшка выбирал за меня, назначая, к кому обращаться в таком-то монастыре и в Москве. Тайна этого выбора была сокрыта от меня до поры. Но вела я недавно занятие в воскресной школе, и мне задали вопрос:

– Есть ли подвижники в наши дни?

– Есть, – ответила я, начав рассказывать биографии тех, кого знала лично.

И вдруг похолодела, вспомнив, как возроптала когда-то у мощей Преподобного Сергия Радонежского: почему он не помогает мне? А помощь шла и какая! Все мои старцы и духовники были учениками Преподобного Сергия – постриженниками его Лавры или воспитанниками его семинарии. Архимандрит Кирилл (Павлов), во многом определивший для меня выбор пути, – это духовник Троице-Сергиевой Лавры. Архимандрит Адриан (Кирсанов) тридцать лет подвизался в Лавре Преподобного. Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) тоже постриженник Преподобного Сергия и начинал свой монашеский путь в Троице-Сергиевой Лавре. В покаянии я перебирала в памяти другие имена и дивилась открытию: самые трудные годы я прожила под опекой Сергиевых учеников. О, авва Сергий, велика твоя милость, что не оставил меня в скорбях!

Еще при жизни Преподобному Сергию Радонежскому дано было откровение о будущем. В сиянии света среди ночи он увидел множество птиц. И некий голос сказал: „Так же, как виденные тобою стаи птиц, будут многочисленны твои ученики, и после тебя они не оскудеют, если только захотят последовать твоим стопам“.

Есть на земле и ныне ученики Преподобного Сергия, меченные особой метой. Не верьте своим глазам, когда увидите их в шитых золотом рясах и раздающими как бы от богатства щедрую материальную помощь сиротам и болящим. Это нищие аскеты, у которых нет ни рубля. Вспоминается простое – мы отправляем батюшку в больницу. Накануне вечером его келейница бегала по домам, собирая рубли, ибо отправить батюшку на лечение не на что. Наутро начинается процедура проводов в больницу. Батюшка садится в машину, а мы стоим с пакетами наготове. Отдавать их батюшке нельзя – он тут же все раздаст. А келейница едва не плачет – с таким трудом собрала деньги на дорогу, но явились к батюшке спозаранку горемычные беженцы – и ни копейки теперь нет. Наконец, машина трогается, и мы бежим рядом с машиной, вбрасывая в нее пакеты. А вдогонку машине несется слезный женский вопль:

– Батюшка, муж умер! Четверо детей! Голодаем!

И из машины тут же летят пакеты к ногам страдалицы. Но и это учтено. При выезде из монастыря стоит на дороге юный быстроногий бегун с пакетом, в котором приготовлено „НЗ“: деньги на поезд, отварная картошка, хлеб, огурцы. Бегун легко развивает скорость, нагоняя машину и вбрасывая в нее уже последний пакет.

Ученики Преподобного не могут иначе. Такой у них игумен авва Сергий, печальник всея Руси.

(Продолжение следует)

 Отправлено: 03.03.10 18:50. Заголовок: БЛАГОДАРИ БОГА! „Ве..

цитата:

БЛАГОДАРИ БОГА! „Вера есть удел душ благодарных“, – писал святитель Иоанн Златоуст. И в трудную минуту наш батюшка советует: – Благодари Бога! Словом, когда становится невмоготу, мы, батюшкины чада, идем заказывать благодарственный молебен Спасителю, усматривая в скорбях промысл Божий. Промысл Божий неведом нам до поры. И вот какую историю рассказала мне паломница из Сибири, родившаяся на Западной Украине в приграничном селе: „Родители мои были глубоко верующими православными людьми, и в семье было пятеро детей. За веру тогда преследовали. И перед самой Великой Отечественной войной нашу семью и других православных затолкали прикладами в эшелон и выслали по этапу в Сибирь. На этапе заболела и умерла мама. А потом нас высадили в голой степи, где возводился металлургический завод. Жить было негде – рыли землянки, а ели лепешки из лебеды. В дожди вода в землянке по колено, и папа надорвался, построив нам дом. Перевез нас в дом, перекрестился и умер. И остались мы мал-мала-меньше, а я старшенькая была. Помню, пришел участковый с комиссией, чтобы отправить младших в детдом. А я ребятишек заслонила и на комиссию в голос кричу: – Не отдам детей. Сама подниму! В 14 лет пошла на завод и сорок лет отработала в аду и в грохоте. Всех четверых в институтах выучила да осталась сама без семьи. А жених был желанный и в любви объяснялся, но не решился с четверыми меня замуж взять. Я в слезовую – исхожу слезами, и на Господа в гневе ропщу. Да как же Он допустил, чтобы нас с родины выслали и не помиловал даже детей? Уж как мои родители на коленях молились: „Господи, Господи, помилуй деточек. Сохрани их, Господи, и спаси!“ Отреклась я от Бога и вступила в партию. Даже парторгом завода была. И вдруг посылают меня в командировку на Украину и как раз в родные места. Прилетела я в моё село на крыльях радости, а там чистое поле – безлюдье. Не понимаю, где же село? Я в соседнюю деревню, а там старушки рассказывают: – Немцы танками твоё село с землею сравняли, и не осталось в живых никого. Видно, помиловал Господь православных, если увел вас от смерти в Сибирь. Экое диво, что вас пятеро выжило да все в люди вышли, и продлился ваш род! Положила я тогда на стол партбилет в райкоме и в покаянии в Церковь пришла. С тех пор работаю на послушании в храме и прошусь в монастырь, чтобы свой грех искупить“. – Замечайте события вашей жизни, – говорил преподобный Варсонофий Оптинский. – Во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непонятны, а впоследствии многое откроется. Прошлое, действительно, порою так переосмысливается, что становится для человека открытием. Так было с паломницей из Сибири, и так было с моим папой-сибиряком, открывшим для себя заново родословную нашей семьи.

(Продолжение следует)

 Отправлено: 03.03.10 18:56. Заголовок: ЗАБЫТАЯ ВЕРЕВКА Чел..

ЗАБЫТАЯ ВЕРЕВКА

Человек встроен Господом в историю и без понимания исторического смысла событий легко становится добычей самых низких политических страстей. Мой папа инстинктивно чувствовал это и всю жизнь создавал фотоисторию семьи. Все большие семейные сборы включали в себя празднично-принудительный ритуал – мы обязательно фотографируемся, а потом любуемся фотодостижениями семьи: вот мы на фоне новой машины, а вот в процессе поедания шашлыков. Молодежь от фотолетописи шашлыков томилась и по-хитрому убегала из дома якобы на коллоквиум в университет.

Об исторических корнях нашего рода я знала то немногое, что по линии отца мы из обрусевших украинцев, переселившихся в Сибирь уже два века назад. Родовая отцовская фамилия Деревянко давно русифицировалась в Деревянкиных, и ничего украинского в нашей семье не было. Правда, мама порой в сердцах говорила папе:

– Ну, хохол упрямый!

– Это вы чалдоны, а я русский человек! – отвечал боевито папа.

Но один случай перевернул его сознание. Однажды папа пошел на перекличку очередников, стоявших за дефицитом в очереди по списку. И, когда выкликнули его фамилию, кто-то крикнул в толпе:

– Гей, Деревянко, выдь сюда!

Папа вышел и обомлел при виде генетического чуда – перед ним стоял, казалось, его брат-близнец, и они смотрели друг на друга, как зеркало в зеркало. А „близнец“ уже восторженно кричал кому-то:

– Гей, Грицько, Опанас, побачьте – нашего Деревянку нашел!

Как понимается теперь, папа был человеком внутренне одиноким, но в объятиях этих Грицько и Опанасов вдруг растаяло его сердце. Папа у нас даже пива не пьет, но теперь он сидел на траве с новоявленными братьями и поднимал с ними тосты за „щиру ридну Украину“ и – ура! – „самостийную“. „Самостийники“ тискали папу в объятьях и от всего сердца жалели его:

– Сашко, родной ты наш Деревянко! Да як же ты в пленение к москалям попав?

В общем, дома потом папа объявил смущенно:

– Я, кх-м, украинец.

– Так и знала – хохол! – ахнула мама.

– Папа, – спросила я, – а ты хоть слово по-украински знаешь?

– Знаю. Кот – это „кит“. Мне главное разобраться, да как же я к москалям попал?

С папой не соскучишься. Но на моей родине в Сибири так много обрусевших украинцев, будто свершилось некогда великое переселение народов. Особенно это бросается в глаза, когда едешь на машине по Южному Забайкалью, где тянутся вдоль трассы сибирские села с глухими высокими заборами из бревен и массивными воротами под кабланом. И вдруг возникнут на пути веселые селенья чисто украинского вида – беленые хатки с мальвами в палисаднике. На обед в такой хатке вам подадут галушки в сметане, вареники с вишнями и знаменитый украинский борщ. По утверждению этнографов, национальность дольше всего сохраняется в пристрастии к национальной кухне. Но украинского языка в этих хатках не знают, считают себя русскими, а на вопрос „можно войти?“ отвечают чисто по-сибирски: „Ну!“

Тайна сибирских украинцев не давала мне покоя. Ведь не побегут же люди добровольно с родины в Сибирь. Но о причинах исторической трагедии, обусловившей массовый исход с Украины, нынешние потомки переселенцев смутно помнили одно:

– Из-за веревки ушли.

Мол, напали на Украину некие захватчики и вешали в колодцах на веревке детей.

– Кто вешал? – спрашиваю.

– Фашисты.

Такие объяснения, да еще со ссылкой на фашистский рейх казались недостоверными, тем более, что демографическая статистика свидетельствует – полная утрата языка происходит лишь в третьем четвертом поколении переселенцев, а, стало быть, исход с Украины свершился минимум три века назад.

Словом, я считала байки про веревку местным фольклором, пока этнограф с Украины не пояснил: рассказы про веревку – историческая правда, и при насильственном обращении украинцев в унию был действительно массовый исход. Обращали же в унию так. Спускали на веревке в колодец младенца и ставили родителям условие: или они принимают унию, или ребенка утопят. Украинцы в вере народ горячий и готовы были за Православие насмерть стоять. Но одно дело – самому принять мученический венец, и совсем другое дело – мученичество ребенка. Вот тогда и побежали украинцы в Сибирь. Здесь они забыли родной язык, позабыв потом веру отцов, и запомнили только веревку, на которой захватчики вешали детей. А мне вспоминается, как умирал мой папа и даже перед смертью, приникнув к транзистору, слушал новости с Украины. Ни кровиночки уже в лице, а все печалится о своей милой родине:

– У нас на Украине опять плохо.

– Да, – говорю, – вот опять униаты...

– Детский подход! – перебивает папа, кадровый военный и подполковник в отставке, по-своему четко понимающий расстановку сил. – Униаты, демократы, аты-баты – это всего лишь камуфляж для агрессии, а люди с родины опять побегут.

С Украины тогда, действительно, бежало немало народа. Уезжали на заработки в Россию или семьями переселялись сюда. Помню, как приехал в Оптину пустынь автобус паломников с Украины во главе с протоиереем Александром. Из какой они были епархии, не знаю. Но запомнилась проповедь отца Александра, в которой он рассказывал о том, что замалчивалось в газетах:

– Нас убивают за православную веру, внедряя унию, и мы приехали сюда укрепиться, чтобы принять, если надо, мученичество за Христа.

В соборе стояла звенящая тишина, а батюшка рассказывал, как захватывают православные храмы. К церкви подъезжают автобусы с пьяными автоматчиками, и те врываются в храм, круша прикладами ребра священнику с прихожанами. Алтарь они обязательно оскверняют, справляя здесь нужду или загасив сигареты о престол. Проповедник называл имена священников, убитых в алтаре или скончавшихся потом в больнице от ран. Семинарию же, рассказывал батюшка, громили так – хватали за руки, за ноги семинаристов и, раскачав, выбрасывали со второго этажа спинами об асфальт.

А потом начался штурм епархиального дома. Молодого священника, преградившего вход к владыке, выволокли во двор и забили насмерть. Как отчаянно кричала мать священника, пытаясь прикрыть сына своим телом!

– Мы позвонили в милицию, умоляя предотвратить убийство, – рассказывал отец Александр. – А из милиции с хохотом отвечают: „Вот когда убьют, приедем полюбоваться на труп“.

Не желая напрасных жертв, владыка хотел выйти к погромщикам. Но верующие стеной преградили дорогу:

– Владыко, убьют пастыря, рассеются овцы.

Забаррикадировавшись в комнате верхнего этажа, они молились вместе с владыкой. Автоматчики уже крушили прикладами дверь, когда одна женщина сказала:

– Владыко, у меня есть молитва преподобному Амвросию Оптинскому. Благословите читать.

Они опустились на колени, умоляя о помощи преподобного Амвросия Оптинского. И вдруг удивились – за дверью была тишина. Они выглянули в окно и увидели, как автоматчики, будто гонимые страхом, в панике бегут к автобусу. Один споткнулся, рассыпав доллары. А, приглядевшись, они увидели, как и другие на бегу рассовывают доллары по карманам.

– Вот почему, – закончил свою проповедь отец Александр, – мы приехали к мощам преподобного Амвросия Оптинского, заступника и защитника православных христиан.

После проповеди ко мне подошла одна из прихожанок отца Александра. Подала сверток с рушником и варежками и сказала по украински певуче:

– Прими, будь ласка, на помин души.

– А кого поминать?

– Та меня, Марию.

– Как тебя? Ты ведь живая.

– Да убивают же нас за Христа. Вдруг всех забьют, а ты помянешь.

Шел 1992 год. Готовилась к смерти украинка Мария и по-сибирски спокойно умирал в больнице мой папа. Перед смертью он надел на себя православный крест и сказал, улыбнувшись по-детски:

– Вот – освятился верой отцов. После смерти папы я машинально продолжала выполнять данное им некогда поручение – вырезать для него из газет материалы об Украине. Как же горько мне было от этих вырезок, где превозносилась уния – от века „истинная“, „исконная“ вера украинцев. Что ни издание, то многоголосый хорошо оплаченный крик: „Свободу униатам!“ А про веревку забыли. Почему мы все забываем?

(КОНЕЦ – а жаль)